Уральские сказы — III - Павел Бажов

У старосты просторный, недостроенный еще в одной половине дом с плотным забором. Злой волкодав во дворе.

Староста, квадратный человек с раскосыми глазами и широкой бородой, узнав, что приехал учитель, услужливо предложил проводить на квартиру — к Костьке.

Ямщик почему-то уперся.

— Ни к каким Костькам не поеду. Здесь лошадь поставлю. Наездился. Будет!

— Та восподину вучителю неудобно же у мене будеть. Комнатки нет, а воны, може, курять.

Кирибаев успокоил, что курить не будет.

— Мать у меня — стар человек, не любить, — оправдывался хозяин, укорачивая цепь волкодаву, который свирепо бросался на нежданных посетителей.

Старуха в черном платочке, из-под которого чуть виднелся белый ободочек, уперлась во входивших глазами злее волкодава.

Сын-староста виновато суетился и объяснял, ни к кому не обращаясь:

— Вучителя вот послали.

— Кого вучить-то? — спросила старуха. — И так на ученье мають. Табак жгуть, рыло скоблють. Мало, видно? Остатнее порушить хочуть?

Неожиданно за учителя вступился плешивый старик, чеботаривший около теплухи.

Судя по обрезанной выше колена ноге, он, видимо, соприкасался с городской жизнью, хотя бы на операционном столе.

— Не глядите вы, восподин вучитель, на старуху. Она у меня як старица. Того не смышляет, что у городу мальцы и девки нумеры знають, у школе вучатся. Скидайте шабур да идите до железянки. Тепло тута.

Гостеприимство старика окончательно взбесило старуху:

— Тьфу ты, сатанин слуга! Внучку-то тоже нумерам вучить будешь? Мало покарал восподь. Горчайше хочешь?

Старуха с остервенением плюнула в сторону мужа и ушла в боковуху отмаливать грех встречи и разговора с «мирским человеком». Больше она не показывалась. Вызывала раз сына и несколько раз кричала невестке:

— Листька, иди до мене!

С уходом старухи в избе повеселело. Молодая хозяйка забренчала посудой у печки. Старик, обрадовавшийся новым людям, пустился в длинные разговоры о бергульском житье.

Пришли они сюда — в урман — семнадцать лет тому назад. Все «по древней вере». Раньше жили в Минской губернии. Деды и прадеды жили за границей. Туда бежали из Новгородской губернии в пору жестокого «утеснения».

— Здесь насчет веры свободно, только жить плохо. Ни тебе агресту, ни яблочка. Пшеница и та через пять лет родится. Всю зиму мужики буровят пилу. Остякам тут только жить!

— Бесперечь переселяться надо на новые места. Где потеплее. Вот только заваруха кончится. Жить стало невмоготу. Дом сынок развел большой, а кончать нечем.

Уже после того как Кирибаев с ямщиком поочередно поели похлебки из «мирской» чашки и напились сусла, старик еще долго жаловался на «проклятый вурман» и расписывал «новые места» где-то за Бией.

Парень-возница давно всхрапывал, староста тоже казался спящим, но Кирибаев, измученный дорогой и поминутно кашлявший, все-таки поддерживал разговор.

Занятной казалась самая форма речи старика.

К основному русскому говору пристали мягкие окончания южанина. Украинские слова: шо, мабуть, троху — переплетались с польскими: агрест (крыжовник), папера (бумага). Тут же тяжело брякало сибирское: сутунок (отрезок тяжелого бревна), шабур (верхняя одежда). Немало влипло и от церковной книги: молодейший, тонейший, беси, еретики.

Забеспокоился в люльке ребенок. Мать укачивает, вполголоса приговаривая:

Кую ножки,Поеду у дорожку.Поеду до пана…Куплю барана.Панасейке — ножки,Панасейке — рожкиИ мяса трошки…

— Листька, иди до мене! — кричит из-за двери старуха.

«Нельзя, видно, ночью ребенку песню петь», — догадывается Кирибаев.

— У, старая! Когда только такие переведутся!

Белоштанское житье

Рано утром Кнрибаева будит староста:

— Пора на сходку.

Постаралась старуха поскорей освободиться от незваных гостей. Чуть свет заставила сына собрать сходку.

В просторной избе, которую снимают под сборню, уже начали собираться. Все больше средний возраст. Стариков не видно. Разговаривают, шутят. Исподтишка наблюдают за «вучителем», который примостился с боку стола и говорит с соседями о школе.

«Вучителю» толпа тоже кажется непривычной.

Странно, что не видно ни одной цыгарки, непривычно обращение друг с другом на вы и какие-то удивительные имена: Ивка Парфентьевич, Панаска Макарьевич, Омелька Саватьевич.

Каждый вновь пришедший на минуту окаменевает, уставившись на образа. Отчетливо слышно, как стучат костяшки пальцев в лоб. Резко отмахиваются три поясных поклона. Так же резко три поклона по сторонам. И только после этого пришедший сбрасывает окаменелость и становится обыкновенным живым человеком.

Из-за занавески от печи идет к двери высокая женщина с огромным животом.

Кто-то спрашивает, указывая глазами на живот:

— Вустька, кто же вам позычил такое?

— Позычите вы, кобели иродовы! — огрызается солдатка.

— Сиротьско дело — пекутся, — хохочут мужики. Изба наполняется. Становится тесно. Острым стал запах свежевыделанных овчин. Открывается сходка.

Кирибаев, под влиянием вчерашней встречи со старухой, начинает доказывать, что надо записывать в школу мальчиков и девочек.

— Та мы ж давно желаем. Третий год просим. Все готово. Вучителя не едуть.

— Боятся, знать, наших баб, — шутят из толпы.

— Мальцов и девок запишем. Хоть сейчас.

— Девок на што? Не порховища у школе, — пробует кто-то возражать. Но его успокаивают.

— А вы не пишите, коли не хотите.

— Ну, а вучилище где будеть? — спрашивает староста.

— Та где же говорено — у Костьки Антипьевича. Самое у него вучилище и квартира вучителю будеть.

Названный Костькой, высокий крестьянин с бельмом на левом глазу, считает нужным оговориться:

— Можеть, кто другой желаеть?

— Кто ж пожелаеть, коли у вас дом у селе большейший.

Дальше условливаются, когда привезти школьную мебель, которая сделана еще до революции и стоит по домам.

Выбирают попечителя, черного верзилу, с которым разговаривал Кирибаев перед сходкой.

Со схода Кирибаев пошел осматривать школьное помещение. Кроме хозяина арендованного под школу дома, с ним пошли вновь избранный попечитель и староста.

Дом оказался просторным, с блестящими, как лакированные, стенами из кедрового леса. Для класса назначалась угловая комната с большой печью — «щитом», по местному говору. Рядом маленькая комната для «вучителя».

Через теплый коридор жилая изба хозяина.

В семье нет старух. Не так заметно враждебное отношение к чужаку. Женщины только следят, как бы он не «обмиршил» что-нибудь. Слежку, однако, стараются сделать незаметной.

Когда Кирибаев подошел к кадке напиться, хозяйка поспешно ухватила лежавший тут ковш и захлопотала.

— Так я же вам налью у бляшку.

Одна из дочерей услужливо подала ей с полки стоящую отдельно от другой посуды эмалированную кружку — «мирской сосуд», как видно. Кружку с водой Кирибаеву, однако, не отдают в руки, а ставят на стол.

Учитель чуть заметно улыбается, но хозяин, видимо, понимает и виновато объясняет:

— Попа боятся.

— Так як же, батя, не бояться, коли воны поклоны дають, — говорит одна из дочерей.

— И помногу? — спрашивает Кирибаев.

— Та пятьсот, — вздыхает девица.

— За что же так много?

— По грехам это, — вмешивается мать. — Кому и меньше. Танцують воны, поють, поп и началит, — поясняет она, указывая на улыбающихся «грешниц».

Видно, все-таки, что к поповскому началению относятся здесь не очень строго.

Договорившись о плате за квартиру и стол, Кирибаев идет в свою клетушку, где уж дрожит и гудит теплуха, набитая кедрачом.

— В баню бы теперь, — говорит Кирибаев.

— Я ж велел девкам вытопить. Скоро сготовять, — отвечает хозяин. Потом кричит в избу. — Келька, бежите до Андрейка. Можеть, воны с нами пойдуть.

Староста суетится, предлагает сбегать за дорожным мешком Кирибаева.

Попечитель школы остается, он собирается тоже итти в баню.

— Полечим вас, восподин вучитель, — улыбается он. — По-нашему. Докторов здесь нема, а вон какие здоровые, — указывает он на себя и хозяина.

Оба заливисто хохочут своему огромному телу и крепкому здоровью.

Пришел третий, которому в дверях тесно. Это брат хозяина Андрей — лучший медвежатник и ложечник в селе. Веселый человек, который начинает знакомство вопросом:

— Может, у вас покурить есть, восподин вучитель?

Для Кирибаева это больной вопрос. Третий день уже он не курит. Дорогой купить было негде, а в Бергуле достать оказалось невозможным.

Узнав, что табаку нет, Андрей оживленно говорит.

— Так я же свой принесу. Изрубим здесь. Он поспешно уходит и скоро возвращается со свертком каких-то половиков. В свертке мокрая махорка. Ее сушат над теплухой. Рубят топором, и все четверо начинают жадно курить. Шутят.